[Про]зрение - Жозе Сарамаго

Несвоевременность всех этих отступлений, уводящих повествование в сторону, сейчас проявилась наконец, хоть и запоздало, но в полной мере, и, едва лишь мы предрекли, что события ждать нас не станут, а пойдут вперед, как они и пошли, и теперь вместо того, чтобы во исполнение самых элементарных обязанностей уважающего себя рассказчика оповестить, что там будет дальше, ничего нам не остается, как со стесненным сердцем сообщить, что же там произошло. Вопреки нашим предположениям толпа не рассеялась, манифестация продолжается, и теперь вал людей накатывает во всю ширину улицы, направляясь, судя по долетающим до нас выкрикам, ко дворцу главы государства. А на пути у них не больше и не меньше, как резиденция премьер-министра. Журналисты пишущие и снимающие следуют в голове колонны, делают торопливые записи, по телефону извещают свои редакции, выпаливают, задыхаясь от крайнего возбуждения, свои тревоги гражданские и профессиональные: Кажется, будто никто не понимает, что здесь происходит, но у нас есть основания опасаться, что толпа намерена штурмовать резиденцию президента, и не то чтобы нельзя было исключить, а прямо-таки с высокой вероятностью можно предположить, что будут разгромлены и резиденция премьера, и все министерства, какие попадутся по пути, и не подумайте, будто подобные катастрофы рисует нам воспаленное страхом воображение, нет, достаточно взглянуть на искаженные лица демонстрантов, чтобы понять – мы нисколько не преувеличиваем, говоря, что все эти лица жаждут крови и разрушений, и прийти к весьма печальному выводу, который, хоть и не хочется, а приходится делать во всеуслышание и на всю страну, а именно – правительство, в иных обстоятельствах действовавшее с похвальной эффективностью, ныне повело себя с достойной всяческого осуждения опрометчивостью, покинув свою столицу и оставив ее на произвол разнузданных инстинктов остервенелых толп, лишенных отеческого присмотра и попечения сил правопорядка, ударных отрядов полиции, слезоточивого газа, водометов, без узды, одним словом. Информационная истерия и обещания катастрофы взвинтились до наивысшей точки, когда манифестация вышла к резиденции премьера – небольшому дворцу в буржуазном стиле конца восемнадцатого века, и крики журналистов превратились в истошные вопли: Вот сейчас, вот сейчас все это и может произойти, спаси и сохрани нас, божья матерь, да прострет она над нами свой святой покров, да умягчат духи славных предков исполненные ярости души манифестантов. Разумеется, случиться могло бы все, что угодно, но ничего, однако, не случилось, разве что та небольшая часть толпы, которая видна нам отсюда, остановилась на перекрестке, где стоит окруженный садом дворец, а все прочее множество потекло по мостовой дальше, вниз, по улицам, примыкающим к площади, и мастера полицейской арифметики, случись они еще здесь, насчитали бы кругом-бегом не более пятидесяти тысяч, тогда как истинная цифра и подлинное число в десять раз больше, ибо мы-то считаем каждого по отдельности.

И вот в тот миг, когда вся демонстрация застыла и замолкла, некий шустрый телерепортер разглядел в этом море голов человека, которого, хоть он и носил повязку, закрывающую ему пол-лица, все же можно было узнать – и тем легче, что первым же, беглым взглядом посчастливилось ухватить очерк здоровой, неповрежденной щеки, которая, как само собой понятно, столь же подтверждает раненую щеку, сколь и сама ею подтверждается. Волоча за собой оператора с камерой, репортер стал ввинчиваться в толпу, причем на каждом шагу произносил: Позвольте пройти, разрешите, пожалуйста, посторонитесь, виноват, виноват, очень важное дело, а потом, когда уже пролез наконец вплотную: Господин председатель, господин председатель, прошу вас, хотя истинные его мысли, облекись они в слова, звучали бы не так учтиво и примерно так: Какого хрена вас занесло сюда со всем этим сбродом вместе. Репортеры вообще одарены хорошей памятью, а этот не позабыл, какой публичный афронт, невинной жертвой коего сделалось все журналистское сообщество в день, когда взорвалась бомба, устроил председатель. А вот теперь и ему пришла пора узнать, как это бывает неприятно. Репортер подсунул ему микрофон под самый нос, а оператору подал некий тайный, понятный лишь посвященным знак, который можно было понимать как: Снимай, так и: Врежь ему, чтоб мало не показалось, а в данной ситуации означал, вероятно, и то, и другое. Господин председатель, я с вашего разрешения должен сказать, что просто ошеломлен тем обстоятельством, что вижу вас здесь. Отчего же. Да ведь я только что сказал, почему, потому что вижу вас здесь, на демонстрации такого рода. Я такой же гражданин и имею право демонстрировать где и что хочу, тем более сейчас, когда не надо испрашивать на это ничьего позволения. Такой да не такой, вы – председатель муниципального собрания. Ошибаетесь, уже три дня как нет, я думал, вы знаете. Откуда же мне знать, мы до сих пор не получали никакого заявления. Полагаю, вы не ждете, что я устрою пресс-конференцию. Итак, вы уволились. Ушел в отставку. А почему. Единственным подходящим ответом будет мое молчание. Однако население столицы вправе знать, по каким причинам председатель их муниципального собрания. Каковое я, повторяю, уже не возглавляю. Принимает участие в антиправительственном шествии. Оно не против правительства, а в память погибших, люди пришли на похороны своих близких. Погибших уже предали земле, а демонстрация тем не менее продолжается, и чем вы можете это объяснить. Спросите этих людей. В настоящую минуту меня интересует именно ваше мнение. Я иду туда же, куда идут они, вот и все. Вы, стало быть, симпатизируете белобюллетникам. Они проголосовали сообразно своим вкусам, и при чем тут мои симпатии. А как же ваша партия, что скажет она, узнав о вашем участии в манифестации. Вот партию и спросите. Не боитесь, что последуют неприятности и взыскания. Не последуют. Откуда такая уверенность. Причина проста – я не состою в партии. Вас исключили. Я сам ушел, точно так же, как и с поста председателя муниципального собрания. И что же сказал на это министр внутренних дел. Спросите у него. Кто стал или еще станет вашим преемником. Разузнайте. Вы собираетесь участвовать в других акциях. Приходите – сразу увидите. Вы покинули правых, с которыми связана вся ваша политическая карьера, и переметнулись к левым. Надеюсь, что скоро узнаю, куда именно меня метнуло. Господин председатель. Не называйте меня председателем. Ах, простите, это я по привычке, признаюсь вам, что сбит с толку. Берегитесь, это первый шаг, а дальше, как вы все любите повторять, может случиться все, что угодно. Я как-то растерян, не знаю, что и думать, господин председатель. Остановите съемку, вашим хозяевам могут не понравиться эти слова, и еще раз покорнейше прошу вас не называть меня председателем. Да мы уж давно выключили камеру. И хорошо сделали, избавили себя от хлопот. Правда ли, что шествие отсюда направится к президентскому дворцу. Спросите у организаторов. А кто они и где они. Полагаю, что все и никто. Но должен же кто-то возглавлять эту акцию, такие вещи сами собой не происходят, самозарождения не бывает, особенно – при таком-то размахе. Не происходило до сих пор. Хотите сказать, что не верите, будто движение белобюллетников возникло спонтанно. Некорректная попытка вывести одно из другого. У меня создается впечатление, что вы знаете много больше, чем говорите. Непременно настает час, когда мы понимаем, что знаем много больше, чем думали прежде, а теперь оставьте меня, живите своей жизнью, найдите, кому еще задавать ваши вопросы, видите – это людское море пришло в движение. Меня больше всего удивляет, что не слышится ни ура, ни долой, и вообще никаких лозунгов и призывов, по которым можно было бы понять, чего хотят все эти люди, а от этой угрожающей тишины мурашки бегут. Вы как будто пересказываете фильм ужасов, а ведь, может быть, люди просто устали от слов. Когда люди устанут от слов, я останусь без работы. Из всех, произнесенных вами сегодня, эти слова – самые верные. Прощайте, господин председатель. Повторяю в последний раз, запомните навсегда – я не председатель. Голова демонстрации, сделав четверть оборота вокруг себя, проползла по крутому подъему в сторону того длинного и широкого проспекта, в конце которого свернет направо, а там щеки идущих погладит свежий ветерок с реки. Президентский дворец стоит в двух километрах отсюда, и дорога к нему прямая и ровная. Репортеры, получив приказ отделиться от шествия, бросились вперед занимать позиции перед дворцом, однако единодушное мнение профессионалов – и тех, кто работал в поле, и тех, кто сидел в штабах, – сводилось к тому, что с точки зрения информативности освещение события сведется к зряшной трате времени и денег или, если использовать более экспрессивное выражение, – полнейшим обломом, а если более деликатное и изысканное, то – проявлением совершенно незаслуженного неуважения к СМИ. Да какие из них, к слову сказать, демонстранты, они на то только и годны, чтобы камнями швыряться, или сжечь чучело президента, ну или несколько витрин разбить, или попеть революционных песен прежних времен, или вытворить еще чего-нибудь в том же роде, показывая миру, что в отличие от тех, кого только что опустили в могилу, они еще живы. Демонстрация не оправдала их надежд. Люди пришли и заполнили площадь, молча постояли полчаса, глядя на дворец, а потом разошлись и – кто пешком, кто на автобусе, а кто и воспользовавшись любезным предложением незнакомых единомышленников подбросить – отправились по домам.